Название: «Посвящая стихи».
Персонажи: Хиджиката Тошидзо, Ито Кашитаро, Озеки Масаджиро и другие хорошие люди.
Канон: «Волки Мибу», «Дорожная» (« Я иду по траве босиком…»), немного истории.
В теплом, влажном ночном воздухе гулко разносились удары – пробило час Быка.
Вернувшиеся из увольнительной шинсеновцы перебросились шутками со стражей у ворот и неторопливо зашагали по двору. Спешить не хотелось. Пьянящая атмосфера веселых кварталов – звуки музыки и вкус вина, аромат благовоний и белизна кожи женщин, прислуживавших у изголовья – все еще кружила голову, и весенний воздух казался сладким, а звезды – необычайно яркими.
- Спасибо за приглашение, Дзюнпачи-кун, - проговорил знаменосец Озеки. – Хорошо отдохнули нынче.
- Благодарю, что присоединились, Озеки-хан, - отзывается Дзюнпачи Содзабуро.
Интересная все же штука – жизнь. Ходишь в рестораны и чайные дома по долгу службы, с возлюбленной встречаешься да с сослуживцами пьешь – отряду польза… А получать частые увольнительные да щедрые премии он после одного любовного свидания стал. Когда – единственный раз в жизни – смерти до трясучки испугался.
читать дальшеКогда из отряда без позволения отлучился, как-то не думал, что головой рискует. Да и надеялся, что все обойдется. Он ведь с детства удачливым был, в додзе его в юности даже «везунчик Содзабуро» прозвали. Да и, наверно, в любом случае рискнул бы – с Минеко, почитай, месяц не виделся; когда письмо от нее получил, долго раздумывать не стал. И увольнительной дожидаться не стал – пока дождешься…
По правде говоря, когда вице-командира Яманами в Оцу увидел, перетрухнул порядком. А ведь понять, что происходит, было легко – о дезертирстве одного из командиров Шинсена и посланных по его следу поисковых отрядах чуть ли не весь городок судачил. Да только до того ли Дзюнпачи было, чтобы сплетни всякой деревенщины и лавочников слушать! Он от Минеко глаз не отводил, наговориться не мог. Ночь в одну минуту пролетела, словно в старых стихах – не успел рукав на изголовье расстелить, уже рассвет занимается. А уж потом так все вышло, что и словами не передать. Дзюнпачи о собственной отлучке почти что и думать забыл. И казалось – никому до нее теперь дела не будет, раз этакое стряслось. Ведь не всякий день вице-командиров казнят! Да и то сказать – из-за чего казнили и как все вышло… Думалось – на то, что какой-то рядовой из отряда ненадолго отлучился и исправно с «арестованным» вернулся, Хиджиката-фукучо и внимания не обратит, до того ли ему сейчас…
Не обратит он. Как же, дожидайся.
К вице-командиру – теперь единственному в отряде – Дзюнпачи вызвали наутро после казни, на рассвете, он едва лицо ополоснуть успел. Шинсеновец собирался в спешке – что называется, руки в штанины, ноги в рукава. Вошел, опустился на колени в церемониальной позе, склонил голову. Хиджиката-фукучо взглянул не то на подчиненного, не то сквозь подчиненного, не прекращая водить кисточкой по бумаге. Одет был так же, как на вчерашней казни, не поймешь, то ли не ложился всю ночь, то ли до рассвета поднялся. И по лицу ничего не скажешь – лицо как лицо, разве что морщинка в переносицу врезалась… Не спится ему, черту неугомонному. И порядочным людям покоя не дает…
- Дзюнпачи Содзабуро?
- Да, господин вице-командир.
- Это ты провел вчера задержание?
Тон был ровный, суховатый, вице-командир не то спрашивал, не то утверждал. Дзюнпачи кивнул в знак подтверждения.
- В поисковую группу тебя не назначали.
Кровь похолодела в жилах. Дзюнпачи никогда по-настоящему не боялся смерти. Даже когда с тремя противниками в одиночку драться пришлось, все вытеснила странная смесь осторожности и азарта. В той бездумной сумятице блоков, выпадов и ударов, пока на выручку не подоспели свои, не было места страху. Но сейчас молодой шинсеновец до дрожи в пальцах, до мороза, продравшего по позвонкам, испугался равнодушно-бесстрастного голоса человека с усталой морщинкой на переносице, что сидел напротив, запечатывая письмо. Словно сталь меча уже вонзилась в живот. Своего, из Шиэйкана, не пощадили, а уж какого-то там рядового…
- Я тебя слушаю, Дзюнпачи-кун.
И Дзюнпачи рассказал – горячо, торопливо, немного бессвязно, непрерывно кланяясь и протирая лбом пол. О том, какая Минеко замечательная девушка – красивая, изящная, образованная, учтивая, - во всей Японии второй такой не сыскать. Что у нее никого на всем свете нет – вся семья во время пожара погибла. Что они с Минеко любовными клятвами обменялись. Что бывший покровитель хозяйки их окия всех гейш в свое поместье на праздник в честь рождения сына пригласил, а младшая сестра Минеко на обратном пути занемогла, и им пришлось в Оцу остаться. А он, когда письмо получил, не мог ее не повидать – стосковался ведь, да и деньгами хотел помочь, если что. Минеко ведь не из тех, кто из двух чашек пьет, и других покровителей у нее нет…
Хиджиката-сенсей оказался человеком добрым, понимающим. Бросил небрежно:
- «Хорошо хоть с ума от любви не сошел, сходить-то не с чего.» Сказал, что – единственный и последний раз, в качестве награды за задержание беглеца – простит подчиненному допущенную оплошность. Но если нечто подобное еще раз повторится…
Пообещал, что командование поможет Дзюнпачи с деньгами: он сможет выступления Минеко оплачивать, долги ее оплатить. Потом контракт выкупит, женится. Но не сейчас, время-то нынче беспокойное. А сейчас Минеко сможет своему возлюбленному и командованию Шинсена немалую помощь в борьбе с мятежниками оказать.
После этого Дзюнпачи стал чаще получать увольнительные и проводить их в чайных, ресторанчиках и домах свиданий Гиона. Денег хватало – раз в две недели он тайком наведывался к казначею и получал с избытком на служебные расходы. С Минеко они виделись частенько - делили ложе, встречались на прогулках, обменивались письмами. Но говорили и писали теперь не только друг о друге, но и о том, что молодая гейша слышала на банкетах и вечеринках, узнавала от служанок и подруг – а узнавала она многое.
Порой Дзюнпачи и сослуживцев поразвлечься в Гион приглашал, чтоб лишних толков не вызывать. Сегодня, например, угощал Озеки-хана – не последний человек в отряде, грех не угостить, - и юношу, которого все звали попросту Сабуро. Этого второго позвать приказал Хиджиката-сенсей. Сказал: «Кано Вашио с ним в последнее время выпивает, беседы ведет, и ты его на чарку сакэ пригласи…»
…-Эй, ты, смотри, куда прешь!
Дзюнпачи уже готов был пару неласковых словечек в адрес невидимого собеседника отпустить – сам топает, глаза вылупив, в людей врезается, и еще ему кто-то виноват. Его опередил знаменосец:
- Прощения просим, Ито-сенсей. Из-за темноты…
- Ладно уж…
- Сенсей… не прогневайтесь, но, похоже, вы не только нами недовольны.
Военный советник резко складывает и раскладывает веер; бамбуковые планки хлопают, будто трещотки. Наконец отвечает, словно выплевывает слова:
- Мы говорили сейчас с Хиджиката-саном о смерти Яманами-сана… о положении в отряде… Мне казалось, что в отношении некоторых вещей… шутки неуместны!
Захлопнул веер, едва не разорвав. Шагнул в темноту. Воцарившееся молчание прервал юноша по имени Сабуро:
- Слыхали? Не по-людски ведь получается. Ито-сенсей вот горюет. Стихи посвятил. А этот… С дороги убрал и доволен! Шуточки вышучивает! Не зря его демоном прозвали.
* * *
«… без Вашего благосклонного внимания увядаю, словно цветок, охваченный морозом. Не вижу Вас – и противны мне становятся белила и румяна, не прикасаюсь к нарядам и украшениям, и глаза мои поблекли от слез. Говорят мне, будто Вы навещаете других. Неужто и правда сердце Ваше изменило цвет, как листва клена осенью? Живу надеждой на встречу, сгораю от любви, словно морская трава на побережье.
Преданная Вам Кацураги.»
Хиджиката Тошидзо поймал себя на том, что в третий раз вчитывается в строки письма, не понимая ни слова. Все же он слишком устал сегодня, чтобы тратить время на любовные записки. Да и припомнить, кто такая Кацураги, никак не получалось. Их было слишком много – женщин, клявшихся в любви, и даже он – с его-то памятью – не запоминал порой их лица и путал имена. Ёсико и Миёси, Ханеко и О-Хане, Кацураги и Кацутиё… Шимабара, Понтотё, Гион, Ёсивара, Шиммати… Они писали стихи и просили о денежной поддержке, ревновали и грозили покончить с собой; какая-то дура в знак любви остригла волосы и прислала их вместе с письмом, и пришлось подарить ей денег на парики… Их было слишком много – писем, написанных на лучшей бумаге с золотыми и серебряными узорами, благоухающих изысканными ароматами писем с красной каймой, и вице-командир Шинсена попросту не знал, куда их девать. Сжечь что ли? Или в сундук собрать и в подарок кому-нибудь отправить?
… А каких-нибудь три года назад разве смел он мечтать о любовных письмах от столичных таю! Тогда его и в веселых домах второго класса не пустили бы даже на порог. В те дни еще не было путешествий в паланкинах и номеров в лучших гостиницах. Была пыль дорог под ногами и ночи в какой-нибудь заброшенной лачуге, куда забредали барсуки, или в поле, заросшем сурепкой. Тогда не шло и речи о банкетах с изысканными яствами, куда приглашались лучшие гейши столицы, и лакомством казались горячая гречневая лапша и ломти арбуза, охлажденного в колодце. Хиджиката Тошидзо до сих пор помнит парок над мисками с лапшой и вкус чая, приправленного беседами о судьбе страны. О, эти разговоры о западных варварах, о правомочности и незаконности действий сонно-дзёй, о том, что такое истинный вассальный долг и путь самурая…
Он отмалчивался, жадно вслушиваясь в каждое слово. В ответ на «- А вы как думаете, Хиджиката-сан? – И правда, Тоши?» пожимал плечами. Отшучивался: «Подумаю об этом, когда стану вассалом какого-нибудь дайме». И вот теперь они стали вассалами князя. Наносят визиты чиновникам бакуфу, резиденцию самого владыки сегуна посещают. Все же за два года в столице они проделали долгий путь. И, похоже, зашли слишком далеко…
… Говорят, что он во время казни побледнел, да так, что губы посерели. Говорят, он отшатнулся, встретившись взглядом с осужденным. Чушь собачья! Он не может припомнить ничего подобного. Он вообще плохо помнил тот день. Миллионы беспорядочных мыслей и чувств, обжигавших мозг морозом, будто в лихорадке, исчезли в никуда. Закат, кровавым светом заливавший кабинет. Впившееся в кровь, стиснувшее разум стальным кулаком «Обязан… Должен… Раз Устав нарушен… Иначе отряд – не отряд…». И спазм, сковавший глотку, и солоноватый вкус на губах. Это он помнит.
Остальное…
Потом ему доносили, что Сайто пытался помочь осужденному сбежать. А если уж Сайто – Сайто! -, то Окита наверняка. И, обернись все по-другому, ему пришлось бы казнить Сайто. Или Соджи. И он был благодарен судьбе, что хоть этот выбор делать ему не пришлось. Люди могут болтать что угодно – мол, и на казнь-то едва хватило смелости явиться, одним из последних пришел. Главное – что он присутствовал на сэппуку с начала до конца. Главное – что потом он взял на себя оформление всех необходимых документов и известил о случившемся коменданта Киото, распорядился в соответствии с завещанием имуществом покойного и распоряжался похоронами. Это далось неожиданно легко. Что-то в душе, изувеченное после той пытки, отмерло окончательно, выгорело, в пепел превратилось. И можно было не думать, не чувствовать, не вспоминать. Просто выполнять долг. Просто делать свою работу.
- Добрый вечер, Хиджиката-сан.
- Ито-сан. «Вот уж кого в последнюю очередь видеть хочется. И что тебя тэнгу по дороге не унесли?» Не припомню, чтобы я вас приглашал.
- «Вот, значит, как. Ну, хороших манер от полуграмотной деревенщины-коробейника я и не ждал. Хами-хами, посмотрим, кто хамить последним будет».
Ито Кашитаро вежливо улыбается, садится в церемонильной позе, раскрывая веер:
- Я взял на себя смелость прийти без приглашения. Я знаю, вы сейчас предпочитаете проводить время в одиночестве…
«Это точно. «Предпочитаю». Стоит появиться – разговоры смолкают, люди расходятся. Соджи шарахается, как от зачумленного. И командир…». С командиром было хуже всего, наверное. Если приходилось о делах вдвоем говорить, не знали, как разговор начать, отводили глаза, пока Кондо, пересилив себя, не спрашивал: - «Ну, что там еще у тебя, Тоши?» И если бы не это короткое, бросаемое изредка, как подачка, «Тоши», железный демонический вице-командир, возможно, попросту рехнулся бы в те дни.
- То, что я провожу время в одиночестве, Ито-сан, означает, что я не стремлюсь видеть гостей. Особенно незваных.
- «Да кем он себя возомнил! В захолустном деревенском додзё разряд выше мокуроку получить ума не хватило, а корчит из себя… Верно говорят – если лягушка драконом обернется…» Понимаю, Хиджиката-сан. Простите проявленную мной неучтивость, но мне нужно обсудить с вами вопросы, которые, как я полагаю, имеют немалое значение для отряда. Вы же знаете, как я вас уважаю…
- Догадываюсь.
- …И ваше мнение для меня крайне важно. Я специально выбрал для разговора время, когда вы свободны от дел.
Хиджиката Тошидзо усаживается, скрестив ноги. Засучив штанину, почесывает на ноге шрам от прижигания моксой. Вчитывается в письмо:
- Кацураги… Кацураги… А, вспомнил, это та, носатая! Послушайте, Ито-сан, мне тоже нужен ваш совет. Как лучше обратиться к женщине, к которой всего две ночи провел – «любимая», «милая», «дорогая»?
- ?
Хиджиката придвигает к себе тушечницу, кисточки, листы бумаги, добавляет в тушь несколько капель воды…:
- Пожалуй что «дорогая». Слыханное ли дело, на одни только шпильки – два рё. Так и напишем: «Дорогая Кацураги, ты мне дороже всех женщин… обошлась.»
- Хиджиата-сан, письмо вашей возлюбленной, несомненно, - важное и срочное дело, но мне бы хотелось поговорить о другом. После казни вице-командира Яманами в отряде сложилась достаточно необычная обстановка. Мне нелегко об этом говорить – мы с Яманами-саном обучались фехтованию в одном додзё… Он был замечательным человеком…
Кисточка в руках почему-то наливается свинцом – держать тяжело, опустить на край тушечницы, чтобы не дрогнула рука – усилие неимоверное. Воздух становится пеплом, раздирает легкие, першит в глотке, сглотнуть бы, но не сейчас. Не когда эта элегантная свол… господин военный советник напротив сидит, изящно веером поигрывая.
- … В отряде много говорят об этой казни.
- Вот и прекрасно, Ито-сан.
- ?
- Люди обычно обсуждают дисциплинарные взыскания, когда у них нет более серьезных проблем. По-моему, это верный признак того, что в отряде все в порядке. Вы не находите?
- «Дисциплинарные… А коробейник-то непрост. Ну ничего, не на того напал. Я тебе не болван Яманами, меня ты так легко со счетов не сбросишь». Я понимаю, что вам и Кондо-сану сейчас приходится нелегко…
- «Надо же, догадался. Гений ты наш!»
- У вас очень много дел в связи с нынешней обстановкой в стране и реорганизацией отряда. Я хотел бы помочь вам в меру моих скромных сил. Думаю, что смогу сделать это лучше, если займу место Яманами-сана.
- Вот как. «Успокойся, Тоши, тушечница – вещь дорогая, не надо ее об господина военного советника портить».
- Понимаю, это может прозвучать несколько преждевременно, но, поверьте, Хиджиката-сан, мною руководит единственно забота о благе отряда.
- Понимаю. Что ж, думаю, если все пройдет благополучно, это можно будет организовать в течение одной-двух недель. Если будет получено согласие командира и священников, то сразу после перезахоронения…
- Перезахоронения?...
- Согласитесь, пока мы не проведем перезахоронение Яманами-сана, занять его место во дворе храма Коэндзи будет для вас довольно затруднительно.
- !!
- Я не совсем понимаю ваше стремление расстаться с жизнью в столь цветущем возрасте, но коль скоро такой мудрый человек как вы убежден, что это послужит ко благу отряда, я, разумеется, должен с вами согласиться. Какое дерево изволите распорядиться посадить возле вашей могилы – сливу, клен, сосну и глици…
«Ушел. Наконец-то».
***
- Мы говорили о смерти Яманами-сана. Об обстановке в отряде. Мне всегда казалось, что в отношении некоторых вещей… шутки неуместны!
Военный советник, с треском захлопнув веер, исчезает в темноте. Воцарившееся молчание прерывает юноша по имени Сабуро:
- Слыхали?! Не по-людски ведь получается. Ито-сенсей вот горюет. Стихи посвятил. Не то что наши командиры. Кондо-сенсей вон в те дни работал спокойненько. Так делами занят был, что и пускать к себе никого не велел. А этот… Убрал с дороги и доволен!
Шуточки вышучивает! Не зря его демоном прозвали.
- Ты со словами полегче, Сабуро-кун, а не то…
- А не то что, Дзюнпачи-кун? Донесешь? Донесешь, да? Ну беги, докладывай! Не я один – пол-отряда так думает. Может, он нас всех… к дисциплинарному взысканию? Ах, да, он ведь только тех убирает, кто ему поперек глотки стоит. С теми, кто ему задницу лижет, он добрый. С такими как ты, Дзюнпачи-кун.
- Глотку заткни, деревенщина чертова, иначе…
Блеснула чуть заметно сталь обнажаемых мечей. Озеки бросился к разгоряченным, дышащим винным духом парням,… а в следующее мгновение Сабуро уже лежал на земле, схватившись за горящую щеку, а Дзюнпачи отшатнулся от катана в руках знаменосца.
- Кто меч обнажит – своими руками зарублю, - свистящим шепотом выдавил Озеки и добавил уже мягче, - совсем рехнулись – драку во дворе казармы затевать. Давно у нас никого не казнили, по-вашему?
- Озеки-хан…
- Сабуро-кун… Это не тебя осенью в бою у моста ранили?
- Нну да, было дело, - ответил в недоумении все еще сидящий на земле парень.
- И что ты тогда делал? Пальцами рану расковыривал поглубже, чтоб всем показать – «вот, мол, какая у меня рана глубокая»? Стихи сочинял: «Рана, что в бою// Получил когда-то// Все еще болит»?
- Да что я, совсем дурак, Озеки-хан?
- Да помню я, как ты пластом лежал, дышать боялся. Жаловался всем, «потревожить, мол, боюсь, болит, зараза».
- Как же, помню. А к чему это вы, Озеки-хан?
- К тому, что кто-то стихи сочиняет. А кто-то имя не хочет вспоминать. А ты ляпнешь иной раз, Сабуро-кун. «С дороги убрал». С дороги убрать камень можно или бревно, они ведь сопротивляться не станут. Кого это у нас Хиджиката-сенсей «с дороги убрал»-то, а?!
- …
- Болван ты, Сабуро-кун.
- Это верно. Рассуждать берусь о чем не понимаю.
- Да не в том беда, что не понимаешь, а в том, что рассуждать берешься, когда двадцатый сон уже видеть пора. Ступайте-ка с Дзюнпачи отсыпаться, а то будете завтра с утра в патруле как больные улитки таскаться.
- Так точно, Озеки-хан, - Сабуро поднимается с земли, отряхивая хакама. – Вы уж не откажите, если я вас с Дзюнпачи-саном на ответную чарку приглашу.
- Благодарствую.
- Спасибо. Ты вот что, Сабуро-кун, … за «деревенщину чертову» зла на меня не держи, ладно?
- Да что уж там, Дзюнпачи-сан, я ведь и впрямь не из столицы. Это вы меня простите за «задницу лижет». Сорвалось в сердцах. Обидно просто мне, что все так вышло. Вчуже – и то обидно.
- Да оно, я думаю, никому не в радость, Сабуро-кун. Но ведь Яманами-сенсей да Хиджиката-сенсей делали, что должным считали, и тут уж ничего не изменишь, хоть до рассвета об этом толкуй. Наше дело – бандитов и подлых Чошу рубить, жалованье получать, а с остальным командиры сами как-нибудь разберутся.
***
Мерные удары отдаются в ночном воздухе. Час Тигра. Хиджиката Тошидзо качает головой, вспоминая незваного собеседника. «Лису сажать в курятник неуместно», да? Лиса и есть. Но клыкастая. Палец протянешь – всю руку отхватит. Но деваться некуда.
Причин отказывать ему в повышении нет. Должность ему придется дать. Но за каждым шагом присматривать. А сейчас надо отдохнуть. С утра опять – вопросы об обучении новобранцев и переезде в новые казармы, финансовые дела и реорганизация отряда. Опять письма женщин (собрать бы их правда в сундук да в Шиэйкан отправить, пусть читают). Вновь донесения агентов и доклады контрразведки. Завтра вновь приказы Сацума и требования бакуфу, вновь лавировать между политическими фракциями, кого-то устранять им в угоду, где-то идти на принципы, не брезгуя шантажом. Завтра снова залезать по плечи в грязь и танцевать на болоте. И не думать, не чувствовать, не вспоминать… Вкус горячей лапши, аромат чая, беседы о вассальном долге и пути самурая… Нагретый солнцем пол додзе под босыми ногами, рукоять тренировочного меча в руках, шутки наблюдающих за тренировкой Соджи и Кат-чана, спокойный взгляд «противника» напротив… Неразборчивые, торопливым почерком строки стихов о весенней луне над южными горами…
-
-
22.11.2013 в 14:22-
-
22.11.2013 в 20:18