Есть вещи слишком серьезные, чтобы о них говорить всерьез
Канон: "VALENS MILES" ("Камелот")
Время действия: Вскоре после сцены "Ведьма"
Персонажи: Много. ))
Примечания: 1. В тексте возможны элементы АУ и ООС
2. К сожалению, я не знаю имена упомянутых в тексте прекрасных дам и добрых стражников и придумал им имена самостоятельно. Но я буду благодарен, если кто-то мне подскажет их настоящие имена.))
Размер: Немаленький. )
Название: Без названия. )
Спускается ночь, темным ядом вливаясь в кровь, протягивая невидимые когти к горлу. Сэр Гавейн, превозмогая привычные слабость и дурноту, поднимается с ложа. Слуга, прикорнувший в углу, гладя по голове холеную белую борзую, вскакивает на ноги.
- Что вам угодно, милорд?
читать дальше?- Почему ты не спишь?
- Вы бодрствовали… Я думал, вы пожелаете что-то приказать…
- Налей в мой любимый кубок фалесского вина и разбавь водой.
- Да, милорд.
Любимый кубок: на чеканенной вязи серебряных узоров – выпуклая позолоченная фигурка распростершего крылья ястреба с драгоценным камнем вместо глаза. Сэр Гавейн отпивает глоток вина, небрежно кивает слуге, позволяя отдохнуть – тот устраивается на разостланной на полу постели. Голова кружится… Подойти к креслу… Медленно… Держаться, словно при полуденном свете…Слабость или боль – не худшее, что может случиться. Стократ хуже показать слабость или боль перед теми, кто тебе служит, кем бы они ни были по рождению, сколь бы высокое или низкое положение не занимали. Сэр Гавейн опускается в кресло, отпивает еще глоток вина – напиток, привезенный из далеких земель, кажется безвкусным. «Биться днем или ночью на любом оружии», вспоминает рыцарь, усмехаясь чуть заметно собственным мыслям. Если бы Ланселот и впрямь бросил вызов, требуя поединка в ночные часы, привычные одноручный меч и кинжал показались бы почти неподъемными для ослабевшей руки. Но это уже не имеет значения. Ничто уже не имеет значения, и нет больше пути назад, и день ли, ночь, жизнь или смерть – разницы, в сущности, нет. Сэр Гавейн и прежде не слишком щадил свою жизнь, а сейчас она и вовсе не имеет цены. И лучше бы и впрямь бой. Слишком медленно прибывают отряды союзников короля, слишком медленно затягиваются раны его верных рыцарей, вновь отложен поход. А Ланселот тем временем насмехается над короной и сюзереном, в открытую лаская чужую жену, насмехается над самим Гавейном, безнаказанно запятнав руки кровью его братьев и вассалов. Укрепляет замок, призывает к себе сторонников. Письма союзникам рассылает… Что-что, а письма писать он мастер.
- Посланник сэра Ланселота Озерного сэр Блиоберис Ганский.
- Пусть войдет.
Сэр Блиоберис вошел, гордо вскинув голову. Чуть ли не герольдом враждебной страны вошел под перекрестными взглядами в сводчатый зал, где не так давно вел куртуазные беседы с собравшимися здесь нынче рыцарями и леди и веселился на балах. Отвесил изысканный поклон королю, опустился на одно колено в некотором отдалении от трона.
- Что желает сказать нам вассал мой и соратник сэр Ланселот?
По-прежнему вассал и соратник. Уже не друг.
- Мой родич, сэр Ланселот, передает вашему величеству и сэру Гавейну уверения в своем искреннем почтении и пожелание здравия и всяческого благополучия, - отвечает Блиоберис, заносчивость и учтивость переплетаются в голосе, словно нити в сложном узоре. - А также передает он, что весьма сожалеет о многих событиях, разрушивших его дружбу с вашим величеством и благородным сэром Гавейном. И в знак своих добрых намерений направил он вашему величеству и вам, сэр Гавейн, послание, которое я прошу дозволения зачитать.
Король Артур медленно кивает в знак дозволения. Сэр Блиоберис начинает читать, и по мере того, как звучат строки письма, грустный шепот, тихие всхлипывания, негромкие насмешливые возгласы окутывают зал.
- «…и воистину прискорбно мне, что убил я многих людей вашего величества и братьев господина моего сэра Гавейна. И сделал я это только лишь ради жизни и чести госпожи моей королевы, ибо думается мне, милорды, что я утратил бы всю свою честь, коли позволил бы, чтобы госпожу мою и вашу королеву сожгли на костре и пятнали корону и королевский герб облыжными обвинениями, тем паче что виною тому был я. И сейчас долг велит мне любой ценой искать примирения с вами, ибо если разгорится между нами вражда, то будет она жесточе всего, что знала прежде Британия, и не принесет она ни чести, ни славы ни вашему величеству, ни господину моему сэру Гавейну, а лишь горе и неисчислимые бедствия этой земле. А что до госпожи моей королевы Гиневры – я жизнью и честью своей клянусь, что она добродетельна и любит ваше величество, как должно супруге. И если и пребывает сейчас ее величество в моем замке Веселой Стражи, то лишь потому, что пришлось мне увезти ее туда, защитив от жестокой участи, как то и подобает вассалу. В тысячу раз отраднее будет мне вернуть ее вам, нежели было увезти в свой замок. Если же кто-либо высокого или низкого звания будет порочить честь вашего величества и госпожи моей королевы, упрекая ее в неверности, то я с оружием в руках готов доказать всякому лживость этих обвинений. Что же до гибели братьев сэра Гавейна, то я буду оплакивать их до конца моих дней, особенно сэра Гарета, который был мне братом более, нежели родичи по крови. Бога беру в свидетели, что легче мне было бы самому умереть, нежели допустить эту смерть. И клянусь, что если останусь я жив, то построю во многих землях святые обители и странноприимные дома в память об убитых мною, особливо же о ваших братьях, господин мой сэр Гавейн, и пока останется у меня хоть какое-то имение на земле, не будут они и никто из обратившихся туда за помощью ни в чем знать недостатка. Сам же я готов во искупление своей вины принять любой обет, какой будет угодно потребовать вашему величеству и сэру Гавейну. И, если будет то вам угодно, я готов пройти от Винчестера до Карлайла босой и в одной рубахе, и в каждом замке, каждом городе, что встретится мне на пути, каяться в том, что совершил…»
Король легким жестом прерывает чтение и произносит, как и прежде, спокойно и учтиво – хотя кто знает, что думает он и чувствует в эту минуту: - Речи сэра Ланселота вежественны, как и всегда, и нет у меня сомнений в искренности его намерений. Однако же слишком много боли причинило моему сердцу все, что произошло. Сэр Ланселот убил моих добрых рыцарей и родичей, и этой потери мне ничем не возместить, и запятнал мое доброе имя. И вы, сэр Блиоберис, и другие сородичи ваши, подняли оружие против моих людей. Клянусь спасением души, трудно мне позабыть об этом, ведь никогда я не давал причин поступать так со мной, и великой честью пользовался ваш род у меня при дворе. Однако скорбь и гнев – плохие советчики. Мы обдумаем и обсудим письмо сэра Ланселота и дадим на него должный ответ. Пока же, сэр Блиоберис, оставайтесь гостем в Камелоте. Своим королевским словом ручаюсь, что обходиться с вами будут со всей должной учтивостью, и что никто в моих землях не причинит вам вреда, покуда вы не вернетесь к сэру Ланселоту с моим ответом.
Сэр Блиоберис склоняет голову еще ниже, но тут же вскидывает подбородок, встает на ноги – звучит другой голос. Говорит сэр Гавейн, спокойно и насмешливо, слишком спокойно:
- О чем здесь думать? Речи, что в письме, пристали женщине, монаху или смерду, но не опоясанному рыцарю, каким зовет себя сэр Ланселот. Строительством церквушек и пожертвованным золотом хочет он искупить жизни моих братьев и бесчестье нашего короля? Видно, совсем утратили от подлости и трусости разум и он, и ты, сэр Блиоберис, раз предлагаете такое. Да если бы и ты, и он, и вся ваша свора вероломных трусов отдавали свой вес в золоте и алмазах за каждую каплю пролитой вами крови, это было бы слишком малой ценой. Изменнику ли, который воровским обычаем совратил жену своего сюзерена, говорить о честности и чести и о запятнанном гербе? Не было бы позора ни короне, ни гербу моего дяди, если бы он не допустил в свое время за Круглый стол и в свое сердце вас, никчемные предатели. Счастье твое, что мой король запретил сейчас сражаться с тобой, не то я своими руками доказал бы в поединке, что и ты, и сородичи твои Ланселот и Лионель – лжецы и трусы. Но как только доведется мне встретить кого-либо из вас при иных обстоятельствах, я буду биться днем или ночью, на любом оружии, в доспехах или без доспехов. И не завершится вражда между нами, пока один из нас будет жив. Если же ты, мой король, не поддержишь меня в этом стремлении и простишь смерть моих братьев, я не смогу больше считать себя ни родичем твоим, ни вассалом.
Бывают минуты, когда нельзя нанести удар мечом. Бывают слова, что ранят сильнее мечей и бьют больнее хлыста. Сэр Блиоберис стоит, вскинув голову, комкая письмо в кулаке, с окаменевшим лицом, устремив почти невидящий взгляд на разноцветье нарядов придворных, собравшихся в зале.
- Тебе не было нужды в таких словах, сэр Гавейн, - произносит со вздохом король. – Слишком многих вассалов и родных я потерял, чтобы лишиться еще и тебя. Прошу вас, сэр Блиоберис Ганский, передать сэру Ланселоту, что не будет меж нами мира, пока не отомщу я за смерть моих родичей и моих добрых рыцарей и не восстановлю свое доброе имя, и таков мой окончательный ответ.
- Понимаю, государь, - отвечает Блиоберис, кое-как совладав с собой, глядя в лицо королю. – Понимаю и сожалею, что так завершится наша служба вашему величеству. И хотя мало значат для меня слова сэра Гавейна, который обещает здесь драться с сэром Ланселотом даже ночью, видно, уже забыв, как дрался с ним при свете дня, но я горько жалею, что распалось наше братство, потому что такого союза доблестных рыцарей, служащих славному государю, не будет больше уже никогда.
Сэр Гавейн, не сказав ни слова, не изменившись в лице, двинулся к сэру Блиоберису, обнажая меч. Рокот голосов пронесся по залу. Сэр Блиоберис стоял неподвижно, лишь на губах появилась знакомая многим усмешка, да ладонь легла на рукоять меча. Король сделал чуть заметный знак начальнику стражи; стражники, подчиняясь жесту начальника, оставили посты, подошли ближе к середине залы; капитан-ирландец встал меж Блиоберисом и Гавейном чуть поодаль от двух лордов… Сэр Гавейн остановился, силясь побороть обуревающую душу ярость, вложил меч в ножны – было бы позором на глазах у всего двора скрестить оружие с наемником, пытаясь нарушить приказ короля. Прошел мимо Блиобериса к сэру Борсу, недавно оправившемуся от раны, заговорил с ним вполголоса. Блиоберис вновь поклонился королю – и тем, кто хорошо знал его, слишком неуклюжим показался этот поклон – и направился к выходу. Бросил быстрый взгляд на разноцветье нарядов девиц и дам, отыскивая юную леди с пышными каштановыми волосами, но в зале ее не было. Той, ради которой вызвался он отвезти послание, здесь не было, и сейчас он был этому даже рад.
- Напоминаю вам, любезные лорды, и особенно тебе, родич, что я своим королевским словом поручился в безопасности сэра Блиобериса, покуда он не прибудет с моим ответом к Ланселоту, - веско напоминает Артур. Гавейн усмехается чуть заметно. Если бы не слово, данное королем, разве удалось бы уйти отсюда, оставшись в живых, этой вороне в павлиньих перьях, столь горделивым жестом схватившейся за меч!...
Сэр Гавейн откидывает голову к спинке кресла, закрывает глаза. Скорее бы поход. Может быть, тогда останутся в прошлом бессонные ночи, полные будоражащих память воспоминаний. Сэр Гавейн нимало не сожалеет ни о том, что отверг предложение примириться с Ланселотом, ни о «распавшемся братстве Круглого Стола». Днем у него вообще нет времени для сожалений. Дни насыщены до предела, полны до краев – донесения разведчиков, следящих за землями Ланселота, встречи с вассалами, прибывающими с отрядами из дальних земель, тренировки и выезды на охоту, пиры и балы, совещания с дядей и теми рыцарями Круглого стола, что не переметнулись к изменнику и остались верны короне, куртуазные беседы с дамами и девами – днем есть, чем занять мысли. Но вслед за днями приходят бессонные ночи, и беспомощным, словно чужим, кажется собственное тело, и остается лишь изнывать от своего бессилия и вспоминать… Полный боли взгляд дяди, услышавшего обвинения жены в неверности – он спорил, он не верил, все упреки и обвинения в адрес изменницы и ведьмы, отражаясь, били и по нему, любившему ее. Слезы женщины, которая когда-то улыбалась ему счастливо и приветливо, когда он приветствовал ее как свою госпожу в Камелоте и танцевал с нею на балах. Босые ноги, осторожно ступавшие по камням площади; поистине царственная осанка, с которой она, выпрямив плечи, поднималась на костер. Беспомощно-мальчишеское «Да как же это» в глазах Гарета, увидевшего, как его брат дерется с его лучшим другом… И кровь на руках… И тела вассалов, скорчившиеся в лужах крови… Сэр Гавейн ни на секунду не сожалеет, что отверг примирение с Ланселотом, и, приведись им драться даже ночью, когда его ослабевшая рука с трудом удерживает меч, он дрался бы из последних сил, пока хоть капля жизни осталась бы в теле. Но за время бессонных ночей он стократно успел пожалеть о том, что однажды на закате пришел, превозмогая слабость, в почитавшуюся священной рощу, вступил в круг грубо обтесанных валунов и услышал слова женщины в роскошных черных одеждах, прошептавшей: «Узнай, кто делит с ним ложе».
Спускается ночь, поднимает шелковый, расшитый алмазами-звездами стяг над замком Веселой Стражи, музыкой сверчков и пением ночных птиц наполняя окрестные леса и сады. Королева Гиневра стоит у окна, вглядываясь в темное небо. Играет на лютне, напевая веселую песенку, странствующий менестрель; переговариваются тихонько дамы и девицы, последовавшие за своей королевой с позволения родственников и короля Артура: кто-то занят вышиванием, кто-то лакомится сладостями, иные бросают тайком взгляды на сэра Лионеля, развлекавшего в этот вечер королеву рассказами о своих приключениях – идет обычная жизнь маленького двора. Королева словно не слышит музыку, не замечает своих дам – погруженная в свои мысли, она кажется принадлежащей другому миру, где нет ничего, кроме звезд над окутанной сумраком землей да ее собственных раздумий, легкой тенью грусти осеняющих чело.
- Госпожа моя королева…
- Я рада видеть вас, сэр Ланселот.
читать дальше?Первый рыцарь вглядывается в бледное лицо, окаймленное темными волосами. Никто после бегства с приготовленной для казни площади не видел на глазах королевы слез; она неизменно приветлива со своими дамами и вассалами Ланселота, она улыбается ему бледной тенью той улыбки, что расцветала когда-то на ее губах. Пасмурным зимним вечером после сияющего летнего утра кажется эта улыбка в сравнении с былыми днями, и все же никто не может сказать, что когда-нибудь видел королеву в стенах замка печальной, хоть и мало кто может сказать с чистым сердцем, что видел ее в радости.
- Простите, госпожа моя, что не уделял должного внимания служению вам в эти дни. Что вы прикажете мне сделать, чтобы искупить свою вину?
Слова падают лепестками увядших цветов – пустые, ничего не значащие слова. Легко понять и без слов, почему редко виделся Ланселот с королевой в эти дни…
После того, как сэр Блиоберис вернулся с королевским ответом, сторонники и вассалы Первого рыцаря воспылали негодованием, требуя немедленно отомстить Гавейну за хвастливые речи, а иные заявляли, что не могут более считать Артура своим королем. Более рассудительные предлагали сей же час отправить королю и его племяннику вызовы на бой. Но сэр Ланселот поднял руку – и постепенно стих гул голосов, и все взгляды обратились к нему.
- Любезные лорды и друзья, - произнес рыцарь. – Я всемерно благодарен вам за вашу поддержку. Вскоре придется нам оборонять этот замок, и я радуюсь, что столь преданные соратники собрались под моим знаменем. Однако же позором сочту я поднять оружие против моего короля, первым выступив против него или вызвав его на поединок. Лишь ради того, чтобы обороняться от нападения и защитить госпожу мою королеву, я созвал вас на помощь. Если же бросит мне или вам кто-нибудь вызов, упрекая в недостойных деяниях, мы ответим на него, как должно…
Слова потонули в поднявшемся шуме, в громких возгласах недовольства, но сэр Ланселот возвысил голос, и его слова врезались в недовольные крики, словно стальной клинок в кучу хвороста:
- … Всякий же, кто, прикрываясь моим именем, учинит нападение на господина моего короля Артура либо родичей его и вассалов, понесет за это должный ответ. А ежели кто-либо из собравшихся здесь назовет мое решение трусостью – пусть подтвердит свои слова с оружием в руках. И, клянусь Богом и Девой Марией, недолго он будет их повторять.
И сейчас в замке Веселой Стражи готовятся к осаде. День и ночь идут к замковым воротам обозы с продовольствием, работают плотники и каменщики, проверяя укрепления, прибывают гонцы, докладывая о продвижении королевских войск, приводят к сэру Ланселоту пойманных шпионов… Ни Первый рыцарь, ни королева не говорят о предстоящей осаде, ибо тогда им придется говорить и о том, чем завершится вражда – и если мысли об этом горчат, отравляя, словно ядом, дни и ночи, то стократ горче окажутся слова. Пути назад, верно, больше нет, он отрезан навеки, залит кровью слишком многих людей, и остались лишь два выхода – и каждый из них соленым привкусом слез и крови останется на губах. Ни Первый рыцарь, ни королева не говорят о том, что занимает их мысли, чтобы не ранить любимого человека своей болью. Им остаются лишь улыбки и поклоны, прикосновения губ к нежной руке да учтивые речи, похожие на облетающие лепестки увядшего цветка, все еще сохраняющие слабый аромат.
- Что вы прикажете мне сделать, чтобы искупить свою вину?
- Вам не в чем винить себя, сэр Ланселот. Дни мои были радостными, и нам не хватало лишь вашего общества. Потому этот вечер вы проведете с нами. Добрый человек, - обращается королева к менестрелю, - спой нам лучшую из своих песен.
Юноша, склонив голову перед королевой, начинает петь. Он поет о любви – о прекраснейшем из напитков, созданном из плодов, растущих в райском саду. Он поет о великой радости тех, кто испил этот напиток, слаще и вкуснее которого нет на свете, о служении Прекрасной Даме, о блаженстве истинной любви, ради которой не жаль жизни…
Сэр Ланселот, поклонившись дамам и королеве, выходит из покоев, проходит по переходам замка. Прислонившись к стене, горько усмехается над собой – тот, кто никогда не отступал с поля боя, сбежал от песенки мальчишки-рифмоплета, который поет о сладостях вина любви, знать не зная, сколько горечи на дне кубка. И всю ее нужно испить до дна. Служить прекрасной даме – благо? Он служил. И благодаря этому наложницей предателя, изменницей и причиной многих смертей зовут теперь женщину, которую почитали прежде как прекраснейшую и благороднейшую из дам христианских земель. Блаженство, ради которого жизни не жаль? Своей жизни не жаль, верно. А вот чужой…
В завязавшейся драке погасли упавшие со стола свечи, в тусклом свете месяца, пробивавшемся сквозь окно, с трудом можно было различить лица – и все же он помнит его: лицо юноши, которого он сам когда-то посвятил в рыцари. Застывшее в вечном спокойствии лицо юноши, который умер, так и не успев понять, что умирает. Ланселот убил сотни людей до того дня и убил многих потом. Но в тот день на приготовленной для казни площади он почти не смотрел в лица. Были слова «Ты со мной, так какое мне дело», и женщина, прижавшаяся к его плечу. Она не плакала, ничего не говорила. Она всего лишь прильнула к его плечу. Всего лишь позволила себе наконец-то стать на мгновение слабой, потому что он был рядом. И была окружавшая его вооруженная гавейновская свора, и меч в руках, и соратники рядом, и беззащитная женская фигурка в белом за его спиной. Тот день помнили не глаза, а руки – гладкое древко схваченного копья, лязг металла о металл, упругая податливость тел, разрубаемых мечом… Он убил много людей, но только лица братьев Гавейна почему-то остались в памяти. Напиток любви, что прежде пили они вдвоем с Гиневрой, оказался окрашен кровью, и сейчас он должен допить сполна весь яд и горечь на дне кубка, чтобы как можно меньше выпало на ее долю…
Шелк волос скользит по щеке. Ланселот оборачивается осторожно. Бережно обнимает женщину, прильнувшую к нему.
Будет утро, и будут донесения гонцов, и казни пойманных шпионов, и будут вскоре под стенами стяги с оркнейским ястребом и с тремя королевскими львами – стяги войск, подступивших к замку. Будут оскорбления и вызовы на бой, будут смерти друзей, соратников и родных, вышедших сражаться друг против друга под разными знаменами. Будут два пути, каждый из которых останется на губах соленым вкусом слез и крови. Будет время тысячекратно пожалеть о каждом из своих поступков. Все это будет потом. А сейчас есть прикосновение губ к шелковистым волосам, и тихий шепот «Люблю», и алмазная россыпь звезд над замком Веселой Стражи. И, что бы ни было потом, в эту секунду сэр Ланселот ни о чем не жалеет.
Спускается ночь, темным пушистым зверьком на мягких лапах прокрадываясь в комнату леди Бланшфлер. Окутывает сумраком углы, отступая от огонька единственной свечи, накидкой окутывает девичьи плечи с рассыпавшимися по ним каштановыми волосами. Леди Бланшфлер откусывает кусочек зачерствевшего хлеба, запивая его водой. После двух дней на хлебе и воде такой ужин кажется даже вкусным. Впрочем, даже эта скудная пища не лезет в горло, да и ночь, наверное, пройдет, как и прежде, без сна. До сна ли, если рыцаря, что в любви тебе клялся, подлым трусом ославят и коварным изменником назовут?
читать дальше?
- Говорят, что король будет биться с сэром Ланселотом. Неужели правда…?
Голос доносился от группки юных девушек у окна. Леди Эдгива ускорила шаги.
- Неужели они не примирятся? – уже видно было, кому принадлежал нежный голосок. Юная леди Бланшфлер, фрейлина королевы Гиневры, та, которой обязался верностью и службой сэр Блиоберис Ганский, чьи цвета – лазурный с серебром – носил он на своем рукаве. – Сэр Ланселот был дружен с королем и сэром Гавейном и многими подвигами прославил Камелот и братство рыцарей Круглого стола.
Леди Эдгива вздрагивает чуть заметно, словно от боли. «Дружен с сэром Гавейном». Из уст юной дурочки это звучало почти как насмешка. Жестокая насмешка.
… После смерти братьев наследник Оркней почти не изменился – все так же соблюдал обеты и веселился на пирах, так же тверда была рука, державшая меч в тренировочных боях, сжимавшая удила разгоряченных коней и спускавшая соколов на охоте, столь же любезными были речи, обращенные к ней и еще ко многим – о, слишком многим! – девицам и дамам. И только взгляд не горел больше прежним огнем – согревающим, пылким, негаснущим, неукротимым, как свет солнца в полуденной выси. После смерти Гарета в нем замелькали кроваво-алые отсветы адских огней, отблески костра, на котором требовал сэр Гавейн сжечь колдунью. А после смерти Агравейна огонь погас, превратился в лед. Ледяной пустыней казался теперь сияющий прежде взгляд, и леди Эдгива во время бесед отводила глаза: как в детстве боялась играть в снегу, до крови поранив ладонь острой льдинкой, так сейчас боялась этим взглядом душу окровавить. Растопить этот лед не смогли бы прикосновения женских рук и тепло ласковых речей, он растаял бы лишь от горячей крови врага. И тогда вместо него осталась бы лишь пустота. Леди Эдгива знала, ощущала извечным женским чутьем – чем бы ни закончилась эта вражда, рыцарь Круглого стола, наследник Лота Оркнейского может остаться в живых, но человек, которого она любила, в глубине души уже мертв. И именно Первого рыцаря Камелота винила она в этой потере, в своем никому не рассказанном горе.
…- Сэр Ланселот и его сторонники…
- Сэр Ланселот и его сторонники – изменники и презренные трусы, сбежавшие с поля боя, - прерывает леди Эдгива юную Бланшфлер. – И не первым из рыцарей, а первейшим из трусов подобает именоваться сэру Ланселоту, который подло совратил нашу добрую королеву, а сейчас спрятался за стенами своего замка, опасаясь выйти в бой. Таковы же и соратники и сородичи его, вроде сэра Блиобериса и сэра Лионеля. Не иначе как в их жилах течет кровь подлого мужичья, ибо благородный человек не поступал бы так, как они. И навеки опозоренной назову я ту даму, что позволит кому-нибудь из этих мерзавцев носить свои цвета.
Леди Бланшфлер вспыхнула румянцем, словно созревающая вишенка под летним солнцем, слезы выступили на глазах, но тут же вскинула голову, заговорила – откуда только взялась смелость и как нашлись слова!:
- Сэр Ланселот всегда честно служил нашему государю и госпоже нашей королеве, и вам, леди Эдгива, о том ведомо. И в бой он нынче не вступает не из трусости, а потому, что не хочет меч на своего друга и короля поднимать, как подлинный изменник поступил бы. А что сэр Гавейн на него дважды напал со многими своими родичами и сторонниками и победу одержать не смог – это не сэру Ланселоту, сэру Блиоберису и сэру Лионелю в укор, а сэру Гавейну и всему его роду не в честь и не в славу. И навеки опозоренной назову я даму, полюбившую сэра Гавейна, потому что в этих боях прятался он за спины своих людей как самый что ни на есть презренный и трус…
Звонко шлепнула пощечина. Бланшфлер схватилась за горящую щеку, но уже в следующее мгновение, опомнившись, вцепилась в головное покрывало леди Эдгивы.
И быть бы тут бою похлеще того, что разыгрался, когда королеву на костер повели, если бы не прогремевший в коридоре властный голос: «Довольно».
Девицы и дамы, подняв глаза, поспешили приветствовать леди Моргану. И не только из уважения – непочтительности сестра короля, вновь ставшая первой дамой двора после бегства осужденной королевы, не прощала никому.
- Все верно, леди Эдгива, - проговорила надменно и чуть насмешливо королева земли Гоор. – Сэр Ланселот и его соратники – подлые и трусливые рыцари, коварно изменившие государю, и вести лживые речи о том, будто это не так, - измена нашему королю. А вам, леди Бланшфлер, не помешает провести три дня в своей комнате на хлебе и воде, чтобы вспомнить, как подобает вести себя благородной даме при королевском дворе…
Леди Бланшфлер отпивает еще глоток воды, глядя на пламя свечи. Конечно, она ни на секунду не сожалеет ни о том, что ответила на любовь столь достойного рыцаря, как сэр Блиоберис Ганский, ни о том, что защитила его честь перед девицами и дамами Камелота. Но потом она вспоминает полный боли взгляд леди Эдгивы и почти сожалеет о вырвавшихся у нее словах.
Трепещут огоньки свечей, разгоняя ночную темноту. Леди Эдгива ворочается на ложе, не в силах заснуть. Уже третий день она почти ничего не ест на богатых королевских пирах – кусок не идет в горло. Конечно, она не жалеет о том, что осадила глупенькую фрейлину осужденной королевы. И все же… И все же первая любовь – великое благо, и в ней нет вины. Все же ей нелегко, этой девушке, ждущей выступления войск и грядущих вестей о битвах, ведь и сторонники, и противники короля признают, что если доведется сэру Гавейну встретиться с сэром Блиоберисом при свете дня, вряд ли тот выйдет живым из боя – а сэр Гавейн будет искать этой встречи. Так не слишком ли жестоко поступила леди Моргана с этой девочкой, всего лишь заступившейся за честь любимого? Нет, леди Эдгива не собирается просить прощения, и, если бы все повторилось, она поступила бы так вновь. И все же вот уже почти три дня она сожалеет о том, что все так вышло.
Спускается ночь, стучится обтянутым бархатной перчаткой кулаком в несокрушимые ворота замка, черной смолой просачиваясь сквозь бойницы. В комнате на первом этаже надвратной башни горят в небольшой печурке дрова, бросая отсветы на уставленный тарелками и кружками стол со скамьями по бокам. Наверху слышатся голоса дежурящей у бойниц стражи. Стражник по имени Хью, что несет в эту ночь дежурство у подъемного моста, наливает, слушая приятное бульканье, вино из фляги в кружку и протягивает флягу товарищу:
- Будешь, Эткинс?
- Нет, - отвечает темноволосый парень.
- А я выпью, дежурство короче покажется, - светловолосый Хью неспешно отпивает несколько глотков и, увидев высокую фигуру в дверном проеме, поспешно ставит кружку на стол.
- Капитан…
- У нас всю ночь спокойно, капитан, - докладывает Эткинс. – У ворот никто не появлялся.
- Ясно. А вы, я вижу, винцом разжились.
читать дальше?- Ага, господин капитан, - Хью торопливо встает со скамьи, освобождая место поближе к огню, придвигает блюдо с жареными ребрышками и протягивает командиру флягу. – Королевский виночерпий угостил. Отменное винцо, сам наш славный король Артур, храни его Господь, на пирах такое пьет. Попробуйте.
Сам ежится внутренне – вино на посту капитан не жалует. В зимнюю ночь погреться тем, кто на стенах дежурит – это ладно. А вот сейчас хорошо если в зубы схлопочешь, а то ведь могут и палок всыпать поутру для пущей трезвости. Однако капитан берет флягу, осушает несколькими глотками почти наполовину, мрачно сует ее оторопевшему Хью и садится на скамью. Смотрит в огонь, уронив руки на колени, а потом говорит, будто позабыв, что он в комнате не один: - Неладно вышло.
Стражники переглядываются. В передрягу что ли командир попал? Оно и не удивительно – думал бы прежде чем говорить. И ведь, главное, прежде он об оркнейских принцах со всем возможным уважением отзывался, а вот как приказали королеву казнить, такое о сэре Гавейне сказанул, что только и оставалось оглядываться, как бы кто не услышал. Далеко ли до расправы, если рыцаря Круглого стола, королевского племянника назвать… кем – спьяну и не выговоришь, да и на трезвую голову не повторишь. Однако ж такими вещами интересоваться – себе дороже. Спросить разве о делах службы, раз уж кэп с подчиненными выпить решил.
- Капитан, - решается Эткинс. – Не слышно, что там знатные сеньоры о войне с сэром Ланселотом говорят?
- С севера сборщики налогов на днях вернулись, - добавляет Хью. – Ребята, что их сопровождали, говорят – на севере нынче неспокойно. Как думаете, капитан, придется нам драться?
- Бои будут, и, по всему, долгие, - бросает капитан. - Так что на тренировках не прохлаждайтесь, если в живых остаться хотите. – Отпивает еще глоток из фляги, с готовностью протянутой Хью, и внезапно добавляет: - Не стоило нам тогда, когда Ланселотовы и Гавейновы люди рубились, труса праздновать. Неладно вышло.
Хью и Эткинс переглядываются. Неладно, по их мнению, с самим капитаном, и уже не первый день. Что караулы по ночам стал чаще проверять – это ладно, подремать на посту он и раньше не давал. А вот этак с подчиненными на посту пить да о жизни беседовать… Да еще и такое сказал…
- Да вы что, кэп, - не выдерживает Эткинс. – Вы же сами говорили: за ее величеством и таким достойным рыцарем как сэр Ланселот шпионить, а потом свою тетю и королеву из мести на костер отправить – это дело, рыцаря недостойное. Вы же сами говорили – если сэр Ланселот и его соратники своей славы стоят, так они королеву спасут всенепременно, и это доброе дело будет. И коли королева самого храброго и достойного из рыцарей верной любовью полюбила, а он ей на то верностью отвечал, не по-божески и не по-человечески изменой это называть. Где это видано – глянул кто-то на портрет, так уж и люби его до гроба, вы же сами так говорили.
Капитан качает головой. Славный малый этот Эткинс. Боец не из лучших, но солдат исправный. Но это его «Вы же говорили…» Скажешь ему, что после полировки оружия воск доедать нужно – в рот, чего доброго, потащит, да еще и приговаривать будет: «Вы же сами так сказали, капитан».
- И правда, капитан, - поддерживает товарища Хью. – А если б зарубили вас там, а нами, может, кого-нибудь вроде Оксрата командовать поставили – лучше было бы что ли? Вы-то, может, Оксрата не застали, а дядюшка мой при нем пару месяцев в свое время служил, так рассказов потом хватало. Половину жалованья стражников себе удерживал, а потом в тавернах пропивал, не тем на том свете будь помянут, паскуда этакая! Или история была – рекрутировал он новобранцев в южных графствах, да девок там со своими прихвостнями и попортил, а чтобы ответ не держать, приказал за насилие повесить людей из своего отряда, кто ему глаза мозолил – «я, мол, за дисциплиной слежу». А вы говорите… Против сэра Ланселота и его родичей доблестные рыцари да знатные лорды не совладали – стало быть, и с вас спроса нет.
- Спрос с меня такой, что королевским племянникам вдвоем против троих сражаться пришлось. Не за то мне его величество жалованье платит.
Стражники молчаливо обмениваются взглядами, с трудом удерживаясь, чтобы не пожать плечами. Правду, видать, новобранцы говорят, что капитан Конмел фэйри отмеченный. Умрет, говорят, к весне, либо фэйри его к себе в холмы утащат. Жаль, если так, служить при нем хорошо было.
- Так его величество сам приказал…, - Эткинс, волнуясь, с трудом находит слова. - Он ведь сам ее величеству смерти не желал, и с сэром Ланселотом у них вражды не было…
- Верно, - запальчиво добавляет Хью. – Вражда с сэром Ланселотом у королевских племянников была – так они что ли нам жалованье платят? Что этот сэр Гавейн Оркнейский – деньгами нас одаривал? Или вам, капитан, доброго коня подарил? Они нас ниже своих лошадей с собаками ставят, а мы за них головами должны рисковать? Да будь моя воля, я бы ни тогда против Ланселота не дрался, ни сейчас бы в поход не пошел. Оркнейские лорды сами эту кашу заварили – сами бы пусть и расхлё…
Пошатнувшись от удара, хватается за край стола, медленно поводит головой, будто пытаясь избавиться от головокружения. Сквозь назойливый звон в голове доносятся слова.
- Хватит? – осведомляется капитан. – Или еще добавить? Ты, я гляжу, королевским советником себя возомнил, раз такие речи о рыцарях Круглого стола ведешь? «Будь твоя воля»… Копье свое дай!
Хью протягивает копье, капитан берет оружие, бросив взгляд на запястье подчиненного.
- На наручах дождевых червей разводить решил? Или болото в память о своей матушке-троллихе устроить? Эткинс! Показывай короткий меч.
Второй стражник медленно вынимает меч из ножен. Капитан мрачнеет еще сильнее.
- Завтра вечером у всех, кто нынче ночью на страже был, оружие и снаряжение проверю. У кого непорядок найду – лично в рыцари посвящу палкой по плечам и на деревянной кобылке скакать отправлю, чтоб коней в подарок от сэра Гавейна не ждали. Барсучьё криволапое! Кто за вас должен за оружием и снаряжением следить – сэр Гавейн с сэром Ланселотом?!
Эткинс отводит глаза.
- Кто вас сменяет на посту?
- Вульфрид и Меллегрил, капитан.
- Ясно. Флягу отдай.
Конмел с флягой вина скрывается в дверном проеме. Хью печально смотрит фляге вслед, прикасаясь к занемевшему, кажущемуся при прикосновении комком пряжи уху.
- «Болото решил устроить»… Ну запустил эту возню на пару дней, с кем не бывает. Уж и о рыцарях плохо не скажи. А сам-то…
- Начальство, - философски пожимает плечами Эткинс и глубокомысленно добавляет, - А говорили – «фэйри отмеченный, фэйри отмеченный». Трепло этот Войд, так ему и скажу поутру.
- А ведь он прав, - опускается Хью на скамью. – Неладно вышло. С сэром Ланселотом немирье, а если еще и на севере заваруха начнется – скольких людей не досчитаемся? А вот если б сэр Ланселот с сэром Гавейном былые обиды друг другу простили и вместе со своими соратниками под королевскими знаменами на севере дрались – я бы уверен был, что моя голова на плечах уцелеет. А так… сегодня жив, а завтра – кто знает.
- Нас с тобой они не послушают, мириться им или нет, - Эткинс вздыхает. – А мы сейчас живы - и ладно, а там видно будет.
Бросает взгляд на кружку и спрашивает: - Вино осталось?
- Есть пара глотков.
- Плесни мне немного, дежурство короче покажется.
Капитан Конмел стоит возле парапета внешней стены, вглядываясь в небо. Усиливается северный ветер, Утренняя звезда то мелькает в небе, то исчезает за рваными клочьями облаков. Сейчас бы закончить обход и отдохнуть до утра, вот только сна ни в одном глазу. И назойливые мысли лезут в голову который день. Неладно вышло, а почему – толком и не объяснишь. Конечно, король не желал любимой жене смерти, но и племянникам своим он смерти не желал. Конечно, любая смерть – для кого-то в радость, а для кого-то потеря, и лишиться друга, брата или любимой горько любому, будь он хоть крестьянин, хоть король или знатный лорд – а порой спасение одного человека несет смерть другому. Немного радости было бы королю, если бы его капитан нарушил в бою с людьми Ланселота королевский приказ – а дрались бы те трое насмерть, так что и гневаться из-за нарушения приказа было бы потом не на кого. Вот только немного радости и его величеству, и самому Конмелу и сейчас, когда он приказу подчинился. И хоть богини судеб, в которых верят в разных странах, наверняка немало посмеялись бы над мыслью, что, вмешавшись тогда в схватку, он смог бы что-то изменить, но порой капитан сожалеет, что не дрался тогда до последнего смертельного удара, которого, наверно, не пришлось бы долго ждать.
Спускается ночь, жрицей древних богов в черных одеждах входит в священную рощу, фимиамом воскуряет ароматы трав и ночных цветов, запахи сырой земли и болот, наполняет туманом глубокие чаши долин. В комнате леди Морганы пылают десятки свечей, и в их свете гладь золотого зеркала кажется озером из страны фей – глубоким и манящим. читать дальше?Женщина, что смотрит в глубины зеркала, кажется себе то ли человеком, то ли ожившим идолом – теплая матовость безупречной кожи, глаза-черные бриллианты, вздымающаяся высокая грудь под парчой пышных одеяний, огонь волос, струящихся по спине. Леди Моргана принимает из рук прислужницы полную вина золотую чашу и медленно подходит к распахнутому навстречу ночи окну. Лишь ночью, кажется ей, она живет в полную силу, лишь ночью произнесенные нараспев заклинания даруют ей истинную связь с природой, когда кровь, бегущая в ее жилах, становится единой с соками деревьев и трав, с водой рек и ручьев, с потоками ветра в небе. Авалонская жрица шепчет заклинание, ощущая, как новым оттенком вкуса вливаются в вино прохлада лунных лучей и свежесть ночного дождя, солоноватая горечь слез, пролитых во имя ее мести, и непередаваемый привкус крови друзей и врагов. Кровь рыцарей и смердов, язычников и христиан, кровь братцев Гавейна и кровь Акколона… Леди Моргана смакует изысканный напиток и сожалеет только об одном – что те, кто ненавистен ее сердцу, все еще живут на этом свете.
Время действия: Вскоре после сцены "Ведьма"
Персонажи: Много. ))
Примечания: 1. В тексте возможны элементы АУ и ООС
2. К сожалению, я не знаю имена упомянутых в тексте прекрасных дам и добрых стражников и придумал им имена самостоятельно. Но я буду благодарен, если кто-то мне подскажет их настоящие имена.))
Размер: Немаленький. )
Название: Без названия. )
I
Спускается ночь, темным ядом вливаясь в кровь, протягивая невидимые когти к горлу. Сэр Гавейн, превозмогая привычные слабость и дурноту, поднимается с ложа. Слуга, прикорнувший в углу, гладя по голове холеную белую борзую, вскакивает на ноги.
- Что вам угодно, милорд?
читать дальше?- Почему ты не спишь?
- Вы бодрствовали… Я думал, вы пожелаете что-то приказать…
- Налей в мой любимый кубок фалесского вина и разбавь водой.
- Да, милорд.
Любимый кубок: на чеканенной вязи серебряных узоров – выпуклая позолоченная фигурка распростершего крылья ястреба с драгоценным камнем вместо глаза. Сэр Гавейн отпивает глоток вина, небрежно кивает слуге, позволяя отдохнуть – тот устраивается на разостланной на полу постели. Голова кружится… Подойти к креслу… Медленно… Держаться, словно при полуденном свете…Слабость или боль – не худшее, что может случиться. Стократ хуже показать слабость или боль перед теми, кто тебе служит, кем бы они ни были по рождению, сколь бы высокое или низкое положение не занимали. Сэр Гавейн опускается в кресло, отпивает еще глоток вина – напиток, привезенный из далеких земель, кажется безвкусным. «Биться днем или ночью на любом оружии», вспоминает рыцарь, усмехаясь чуть заметно собственным мыслям. Если бы Ланселот и впрямь бросил вызов, требуя поединка в ночные часы, привычные одноручный меч и кинжал показались бы почти неподъемными для ослабевшей руки. Но это уже не имеет значения. Ничто уже не имеет значения, и нет больше пути назад, и день ли, ночь, жизнь или смерть – разницы, в сущности, нет. Сэр Гавейн и прежде не слишком щадил свою жизнь, а сейчас она и вовсе не имеет цены. И лучше бы и впрямь бой. Слишком медленно прибывают отряды союзников короля, слишком медленно затягиваются раны его верных рыцарей, вновь отложен поход. А Ланселот тем временем насмехается над короной и сюзереном, в открытую лаская чужую жену, насмехается над самим Гавейном, безнаказанно запятнав руки кровью его братьев и вассалов. Укрепляет замок, призывает к себе сторонников. Письма союзникам рассылает… Что-что, а письма писать он мастер.
* * *
- Посланник сэра Ланселота Озерного сэр Блиоберис Ганский.
- Пусть войдет.
Сэр Блиоберис вошел, гордо вскинув голову. Чуть ли не герольдом враждебной страны вошел под перекрестными взглядами в сводчатый зал, где не так давно вел куртуазные беседы с собравшимися здесь нынче рыцарями и леди и веселился на балах. Отвесил изысканный поклон королю, опустился на одно колено в некотором отдалении от трона.
- Что желает сказать нам вассал мой и соратник сэр Ланселот?
По-прежнему вассал и соратник. Уже не друг.
- Мой родич, сэр Ланселот, передает вашему величеству и сэру Гавейну уверения в своем искреннем почтении и пожелание здравия и всяческого благополучия, - отвечает Блиоберис, заносчивость и учтивость переплетаются в голосе, словно нити в сложном узоре. - А также передает он, что весьма сожалеет о многих событиях, разрушивших его дружбу с вашим величеством и благородным сэром Гавейном. И в знак своих добрых намерений направил он вашему величеству и вам, сэр Гавейн, послание, которое я прошу дозволения зачитать.
Король Артур медленно кивает в знак дозволения. Сэр Блиоберис начинает читать, и по мере того, как звучат строки письма, грустный шепот, тихие всхлипывания, негромкие насмешливые возгласы окутывают зал.
- «…и воистину прискорбно мне, что убил я многих людей вашего величества и братьев господина моего сэра Гавейна. И сделал я это только лишь ради жизни и чести госпожи моей королевы, ибо думается мне, милорды, что я утратил бы всю свою честь, коли позволил бы, чтобы госпожу мою и вашу королеву сожгли на костре и пятнали корону и королевский герб облыжными обвинениями, тем паче что виною тому был я. И сейчас долг велит мне любой ценой искать примирения с вами, ибо если разгорится между нами вражда, то будет она жесточе всего, что знала прежде Британия, и не принесет она ни чести, ни славы ни вашему величеству, ни господину моему сэру Гавейну, а лишь горе и неисчислимые бедствия этой земле. А что до госпожи моей королевы Гиневры – я жизнью и честью своей клянусь, что она добродетельна и любит ваше величество, как должно супруге. И если и пребывает сейчас ее величество в моем замке Веселой Стражи, то лишь потому, что пришлось мне увезти ее туда, защитив от жестокой участи, как то и подобает вассалу. В тысячу раз отраднее будет мне вернуть ее вам, нежели было увезти в свой замок. Если же кто-либо высокого или низкого звания будет порочить честь вашего величества и госпожи моей королевы, упрекая ее в неверности, то я с оружием в руках готов доказать всякому лживость этих обвинений. Что же до гибели братьев сэра Гавейна, то я буду оплакивать их до конца моих дней, особенно сэра Гарета, который был мне братом более, нежели родичи по крови. Бога беру в свидетели, что легче мне было бы самому умереть, нежели допустить эту смерть. И клянусь, что если останусь я жив, то построю во многих землях святые обители и странноприимные дома в память об убитых мною, особливо же о ваших братьях, господин мой сэр Гавейн, и пока останется у меня хоть какое-то имение на земле, не будут они и никто из обратившихся туда за помощью ни в чем знать недостатка. Сам же я готов во искупление своей вины принять любой обет, какой будет угодно потребовать вашему величеству и сэру Гавейну. И, если будет то вам угодно, я готов пройти от Винчестера до Карлайла босой и в одной рубахе, и в каждом замке, каждом городе, что встретится мне на пути, каяться в том, что совершил…»
Король легким жестом прерывает чтение и произносит, как и прежде, спокойно и учтиво – хотя кто знает, что думает он и чувствует в эту минуту: - Речи сэра Ланселота вежественны, как и всегда, и нет у меня сомнений в искренности его намерений. Однако же слишком много боли причинило моему сердцу все, что произошло. Сэр Ланселот убил моих добрых рыцарей и родичей, и этой потери мне ничем не возместить, и запятнал мое доброе имя. И вы, сэр Блиоберис, и другие сородичи ваши, подняли оружие против моих людей. Клянусь спасением души, трудно мне позабыть об этом, ведь никогда я не давал причин поступать так со мной, и великой честью пользовался ваш род у меня при дворе. Однако скорбь и гнев – плохие советчики. Мы обдумаем и обсудим письмо сэра Ланселота и дадим на него должный ответ. Пока же, сэр Блиоберис, оставайтесь гостем в Камелоте. Своим королевским словом ручаюсь, что обходиться с вами будут со всей должной учтивостью, и что никто в моих землях не причинит вам вреда, покуда вы не вернетесь к сэру Ланселоту с моим ответом.
Сэр Блиоберис склоняет голову еще ниже, но тут же вскидывает подбородок, встает на ноги – звучит другой голос. Говорит сэр Гавейн, спокойно и насмешливо, слишком спокойно:
- О чем здесь думать? Речи, что в письме, пристали женщине, монаху или смерду, но не опоясанному рыцарю, каким зовет себя сэр Ланселот. Строительством церквушек и пожертвованным золотом хочет он искупить жизни моих братьев и бесчестье нашего короля? Видно, совсем утратили от подлости и трусости разум и он, и ты, сэр Блиоберис, раз предлагаете такое. Да если бы и ты, и он, и вся ваша свора вероломных трусов отдавали свой вес в золоте и алмазах за каждую каплю пролитой вами крови, это было бы слишком малой ценой. Изменнику ли, который воровским обычаем совратил жену своего сюзерена, говорить о честности и чести и о запятнанном гербе? Не было бы позора ни короне, ни гербу моего дяди, если бы он не допустил в свое время за Круглый стол и в свое сердце вас, никчемные предатели. Счастье твое, что мой король запретил сейчас сражаться с тобой, не то я своими руками доказал бы в поединке, что и ты, и сородичи твои Ланселот и Лионель – лжецы и трусы. Но как только доведется мне встретить кого-либо из вас при иных обстоятельствах, я буду биться днем или ночью, на любом оружии, в доспехах или без доспехов. И не завершится вражда между нами, пока один из нас будет жив. Если же ты, мой король, не поддержишь меня в этом стремлении и простишь смерть моих братьев, я не смогу больше считать себя ни родичем твоим, ни вассалом.
Бывают минуты, когда нельзя нанести удар мечом. Бывают слова, что ранят сильнее мечей и бьют больнее хлыста. Сэр Блиоберис стоит, вскинув голову, комкая письмо в кулаке, с окаменевшим лицом, устремив почти невидящий взгляд на разноцветье нарядов придворных, собравшихся в зале.
- Тебе не было нужды в таких словах, сэр Гавейн, - произносит со вздохом король. – Слишком многих вассалов и родных я потерял, чтобы лишиться еще и тебя. Прошу вас, сэр Блиоберис Ганский, передать сэру Ланселоту, что не будет меж нами мира, пока не отомщу я за смерть моих родичей и моих добрых рыцарей и не восстановлю свое доброе имя, и таков мой окончательный ответ.
- Понимаю, государь, - отвечает Блиоберис, кое-как совладав с собой, глядя в лицо королю. – Понимаю и сожалею, что так завершится наша служба вашему величеству. И хотя мало значат для меня слова сэра Гавейна, который обещает здесь драться с сэром Ланселотом даже ночью, видно, уже забыв, как дрался с ним при свете дня, но я горько жалею, что распалось наше братство, потому что такого союза доблестных рыцарей, служащих славному государю, не будет больше уже никогда.
Сэр Гавейн, не сказав ни слова, не изменившись в лице, двинулся к сэру Блиоберису, обнажая меч. Рокот голосов пронесся по залу. Сэр Блиоберис стоял неподвижно, лишь на губах появилась знакомая многим усмешка, да ладонь легла на рукоять меча. Король сделал чуть заметный знак начальнику стражи; стражники, подчиняясь жесту начальника, оставили посты, подошли ближе к середине залы; капитан-ирландец встал меж Блиоберисом и Гавейном чуть поодаль от двух лордов… Сэр Гавейн остановился, силясь побороть обуревающую душу ярость, вложил меч в ножны – было бы позором на глазах у всего двора скрестить оружие с наемником, пытаясь нарушить приказ короля. Прошел мимо Блиобериса к сэру Борсу, недавно оправившемуся от раны, заговорил с ним вполголоса. Блиоберис вновь поклонился королю – и тем, кто хорошо знал его, слишком неуклюжим показался этот поклон – и направился к выходу. Бросил быстрый взгляд на разноцветье нарядов девиц и дам, отыскивая юную леди с пышными каштановыми волосами, но в зале ее не было. Той, ради которой вызвался он отвезти послание, здесь не было, и сейчас он был этому даже рад.
- Напоминаю вам, любезные лорды, и особенно тебе, родич, что я своим королевским словом поручился в безопасности сэра Блиобериса, покуда он не прибудет с моим ответом к Ланселоту, - веско напоминает Артур. Гавейн усмехается чуть заметно. Если бы не слово, данное королем, разве удалось бы уйти отсюда, оставшись в живых, этой вороне в павлиньих перьях, столь горделивым жестом схватившейся за меч!...
* * *
Сэр Гавейн откидывает голову к спинке кресла, закрывает глаза. Скорее бы поход. Может быть, тогда останутся в прошлом бессонные ночи, полные будоражащих память воспоминаний. Сэр Гавейн нимало не сожалеет ни о том, что отверг предложение примириться с Ланселотом, ни о «распавшемся братстве Круглого Стола». Днем у него вообще нет времени для сожалений. Дни насыщены до предела, полны до краев – донесения разведчиков, следящих за землями Ланселота, встречи с вассалами, прибывающими с отрядами из дальних земель, тренировки и выезды на охоту, пиры и балы, совещания с дядей и теми рыцарями Круглого стола, что не переметнулись к изменнику и остались верны короне, куртуазные беседы с дамами и девами – днем есть, чем занять мысли. Но вслед за днями приходят бессонные ночи, и беспомощным, словно чужим, кажется собственное тело, и остается лишь изнывать от своего бессилия и вспоминать… Полный боли взгляд дяди, услышавшего обвинения жены в неверности – он спорил, он не верил, все упреки и обвинения в адрес изменницы и ведьмы, отражаясь, били и по нему, любившему ее. Слезы женщины, которая когда-то улыбалась ему счастливо и приветливо, когда он приветствовал ее как свою госпожу в Камелоте и танцевал с нею на балах. Босые ноги, осторожно ступавшие по камням площади; поистине царственная осанка, с которой она, выпрямив плечи, поднималась на костер. Беспомощно-мальчишеское «Да как же это» в глазах Гарета, увидевшего, как его брат дерется с его лучшим другом… И кровь на руках… И тела вассалов, скорчившиеся в лужах крови… Сэр Гавейн ни на секунду не сожалеет, что отверг примирение с Ланселотом, и, приведись им драться даже ночью, когда его ослабевшая рука с трудом удерживает меч, он дрался бы из последних сил, пока хоть капля жизни осталась бы в теле. Но за время бессонных ночей он стократно успел пожалеть о том, что однажды на закате пришел, превозмогая слабость, в почитавшуюся священной рощу, вступил в круг грубо обтесанных валунов и услышал слова женщины в роскошных черных одеждах, прошептавшей: «Узнай, кто делит с ним ложе».
II
Спускается ночь, поднимает шелковый, расшитый алмазами-звездами стяг над замком Веселой Стражи, музыкой сверчков и пением ночных птиц наполняя окрестные леса и сады. Королева Гиневра стоит у окна, вглядываясь в темное небо. Играет на лютне, напевая веселую песенку, странствующий менестрель; переговариваются тихонько дамы и девицы, последовавшие за своей королевой с позволения родственников и короля Артура: кто-то занят вышиванием, кто-то лакомится сладостями, иные бросают тайком взгляды на сэра Лионеля, развлекавшего в этот вечер королеву рассказами о своих приключениях – идет обычная жизнь маленького двора. Королева словно не слышит музыку, не замечает своих дам – погруженная в свои мысли, она кажется принадлежащей другому миру, где нет ничего, кроме звезд над окутанной сумраком землей да ее собственных раздумий, легкой тенью грусти осеняющих чело.
- Госпожа моя королева…
- Я рада видеть вас, сэр Ланселот.
читать дальше?Первый рыцарь вглядывается в бледное лицо, окаймленное темными волосами. Никто после бегства с приготовленной для казни площади не видел на глазах королевы слез; она неизменно приветлива со своими дамами и вассалами Ланселота, она улыбается ему бледной тенью той улыбки, что расцветала когда-то на ее губах. Пасмурным зимним вечером после сияющего летнего утра кажется эта улыбка в сравнении с былыми днями, и все же никто не может сказать, что когда-нибудь видел королеву в стенах замка печальной, хоть и мало кто может сказать с чистым сердцем, что видел ее в радости.
- Простите, госпожа моя, что не уделял должного внимания служению вам в эти дни. Что вы прикажете мне сделать, чтобы искупить свою вину?
Слова падают лепестками увядших цветов – пустые, ничего не значащие слова. Легко понять и без слов, почему редко виделся Ланселот с королевой в эти дни…
После того, как сэр Блиоберис вернулся с королевским ответом, сторонники и вассалы Первого рыцаря воспылали негодованием, требуя немедленно отомстить Гавейну за хвастливые речи, а иные заявляли, что не могут более считать Артура своим королем. Более рассудительные предлагали сей же час отправить королю и его племяннику вызовы на бой. Но сэр Ланселот поднял руку – и постепенно стих гул голосов, и все взгляды обратились к нему.
- Любезные лорды и друзья, - произнес рыцарь. – Я всемерно благодарен вам за вашу поддержку. Вскоре придется нам оборонять этот замок, и я радуюсь, что столь преданные соратники собрались под моим знаменем. Однако же позором сочту я поднять оружие против моего короля, первым выступив против него или вызвав его на поединок. Лишь ради того, чтобы обороняться от нападения и защитить госпожу мою королеву, я созвал вас на помощь. Если же бросит мне или вам кто-нибудь вызов, упрекая в недостойных деяниях, мы ответим на него, как должно…
Слова потонули в поднявшемся шуме, в громких возгласах недовольства, но сэр Ланселот возвысил голос, и его слова врезались в недовольные крики, словно стальной клинок в кучу хвороста:
- … Всякий же, кто, прикрываясь моим именем, учинит нападение на господина моего короля Артура либо родичей его и вассалов, понесет за это должный ответ. А ежели кто-либо из собравшихся здесь назовет мое решение трусостью – пусть подтвердит свои слова с оружием в руках. И, клянусь Богом и Девой Марией, недолго он будет их повторять.
И сейчас в замке Веселой Стражи готовятся к осаде. День и ночь идут к замковым воротам обозы с продовольствием, работают плотники и каменщики, проверяя укрепления, прибывают гонцы, докладывая о продвижении королевских войск, приводят к сэру Ланселоту пойманных шпионов… Ни Первый рыцарь, ни королева не говорят о предстоящей осаде, ибо тогда им придется говорить и о том, чем завершится вражда – и если мысли об этом горчат, отравляя, словно ядом, дни и ночи, то стократ горче окажутся слова. Пути назад, верно, больше нет, он отрезан навеки, залит кровью слишком многих людей, и остались лишь два выхода – и каждый из них соленым привкусом слез и крови останется на губах. Ни Первый рыцарь, ни королева не говорят о том, что занимает их мысли, чтобы не ранить любимого человека своей болью. Им остаются лишь улыбки и поклоны, прикосновения губ к нежной руке да учтивые речи, похожие на облетающие лепестки увядшего цветка, все еще сохраняющие слабый аромат.
- Что вы прикажете мне сделать, чтобы искупить свою вину?
- Вам не в чем винить себя, сэр Ланселот. Дни мои были радостными, и нам не хватало лишь вашего общества. Потому этот вечер вы проведете с нами. Добрый человек, - обращается королева к менестрелю, - спой нам лучшую из своих песен.
Юноша, склонив голову перед королевой, начинает петь. Он поет о любви – о прекраснейшем из напитков, созданном из плодов, растущих в райском саду. Он поет о великой радости тех, кто испил этот напиток, слаще и вкуснее которого нет на свете, о служении Прекрасной Даме, о блаженстве истинной любви, ради которой не жаль жизни…
Сэр Ланселот, поклонившись дамам и королеве, выходит из покоев, проходит по переходам замка. Прислонившись к стене, горько усмехается над собой – тот, кто никогда не отступал с поля боя, сбежал от песенки мальчишки-рифмоплета, который поет о сладостях вина любви, знать не зная, сколько горечи на дне кубка. И всю ее нужно испить до дна. Служить прекрасной даме – благо? Он служил. И благодаря этому наложницей предателя, изменницей и причиной многих смертей зовут теперь женщину, которую почитали прежде как прекраснейшую и благороднейшую из дам христианских земель. Блаженство, ради которого жизни не жаль? Своей жизни не жаль, верно. А вот чужой…
В завязавшейся драке погасли упавшие со стола свечи, в тусклом свете месяца, пробивавшемся сквозь окно, с трудом можно было различить лица – и все же он помнит его: лицо юноши, которого он сам когда-то посвятил в рыцари. Застывшее в вечном спокойствии лицо юноши, который умер, так и не успев понять, что умирает. Ланселот убил сотни людей до того дня и убил многих потом. Но в тот день на приготовленной для казни площади он почти не смотрел в лица. Были слова «Ты со мной, так какое мне дело», и женщина, прижавшаяся к его плечу. Она не плакала, ничего не говорила. Она всего лишь прильнула к его плечу. Всего лишь позволила себе наконец-то стать на мгновение слабой, потому что он был рядом. И была окружавшая его вооруженная гавейновская свора, и меч в руках, и соратники рядом, и беззащитная женская фигурка в белом за его спиной. Тот день помнили не глаза, а руки – гладкое древко схваченного копья, лязг металла о металл, упругая податливость тел, разрубаемых мечом… Он убил много людей, но только лица братьев Гавейна почему-то остались в памяти. Напиток любви, что прежде пили они вдвоем с Гиневрой, оказался окрашен кровью, и сейчас он должен допить сполна весь яд и горечь на дне кубка, чтобы как можно меньше выпало на ее долю…
Шелк волос скользит по щеке. Ланселот оборачивается осторожно. Бережно обнимает женщину, прильнувшую к нему.
* * *
Будет утро, и будут донесения гонцов, и казни пойманных шпионов, и будут вскоре под стенами стяги с оркнейским ястребом и с тремя королевскими львами – стяги войск, подступивших к замку. Будут оскорбления и вызовы на бой, будут смерти друзей, соратников и родных, вышедших сражаться друг против друга под разными знаменами. Будут два пути, каждый из которых останется на губах соленым вкусом слез и крови. Будет время тысячекратно пожалеть о каждом из своих поступков. Все это будет потом. А сейчас есть прикосновение губ к шелковистым волосам, и тихий шепот «Люблю», и алмазная россыпь звезд над замком Веселой Стражи. И, что бы ни было потом, в эту секунду сэр Ланселот ни о чем не жалеет.
III
Спускается ночь, темным пушистым зверьком на мягких лапах прокрадываясь в комнату леди Бланшфлер. Окутывает сумраком углы, отступая от огонька единственной свечи, накидкой окутывает девичьи плечи с рассыпавшимися по ним каштановыми волосами. Леди Бланшфлер откусывает кусочек зачерствевшего хлеба, запивая его водой. После двух дней на хлебе и воде такой ужин кажется даже вкусным. Впрочем, даже эта скудная пища не лезет в горло, да и ночь, наверное, пройдет, как и прежде, без сна. До сна ли, если рыцаря, что в любви тебе клялся, подлым трусом ославят и коварным изменником назовут?
читать дальше?
* * *
- Говорят, что король будет биться с сэром Ланселотом. Неужели правда…?
Голос доносился от группки юных девушек у окна. Леди Эдгива ускорила шаги.
- Неужели они не примирятся? – уже видно было, кому принадлежал нежный голосок. Юная леди Бланшфлер, фрейлина королевы Гиневры, та, которой обязался верностью и службой сэр Блиоберис Ганский, чьи цвета – лазурный с серебром – носил он на своем рукаве. – Сэр Ланселот был дружен с королем и сэром Гавейном и многими подвигами прославил Камелот и братство рыцарей Круглого стола.
Леди Эдгива вздрагивает чуть заметно, словно от боли. «Дружен с сэром Гавейном». Из уст юной дурочки это звучало почти как насмешка. Жестокая насмешка.
… После смерти братьев наследник Оркней почти не изменился – все так же соблюдал обеты и веселился на пирах, так же тверда была рука, державшая меч в тренировочных боях, сжимавшая удила разгоряченных коней и спускавшая соколов на охоте, столь же любезными были речи, обращенные к ней и еще ко многим – о, слишком многим! – девицам и дамам. И только взгляд не горел больше прежним огнем – согревающим, пылким, негаснущим, неукротимым, как свет солнца в полуденной выси. После смерти Гарета в нем замелькали кроваво-алые отсветы адских огней, отблески костра, на котором требовал сэр Гавейн сжечь колдунью. А после смерти Агравейна огонь погас, превратился в лед. Ледяной пустыней казался теперь сияющий прежде взгляд, и леди Эдгива во время бесед отводила глаза: как в детстве боялась играть в снегу, до крови поранив ладонь острой льдинкой, так сейчас боялась этим взглядом душу окровавить. Растопить этот лед не смогли бы прикосновения женских рук и тепло ласковых речей, он растаял бы лишь от горячей крови врага. И тогда вместо него осталась бы лишь пустота. Леди Эдгива знала, ощущала извечным женским чутьем – чем бы ни закончилась эта вражда, рыцарь Круглого стола, наследник Лота Оркнейского может остаться в живых, но человек, которого она любила, в глубине души уже мертв. И именно Первого рыцаря Камелота винила она в этой потере, в своем никому не рассказанном горе.
…- Сэр Ланселот и его сторонники…
- Сэр Ланселот и его сторонники – изменники и презренные трусы, сбежавшие с поля боя, - прерывает леди Эдгива юную Бланшфлер. – И не первым из рыцарей, а первейшим из трусов подобает именоваться сэру Ланселоту, который подло совратил нашу добрую королеву, а сейчас спрятался за стенами своего замка, опасаясь выйти в бой. Таковы же и соратники и сородичи его, вроде сэра Блиобериса и сэра Лионеля. Не иначе как в их жилах течет кровь подлого мужичья, ибо благородный человек не поступал бы так, как они. И навеки опозоренной назову я ту даму, что позволит кому-нибудь из этих мерзавцев носить свои цвета.
Леди Бланшфлер вспыхнула румянцем, словно созревающая вишенка под летним солнцем, слезы выступили на глазах, но тут же вскинула голову, заговорила – откуда только взялась смелость и как нашлись слова!:
- Сэр Ланселот всегда честно служил нашему государю и госпоже нашей королеве, и вам, леди Эдгива, о том ведомо. И в бой он нынче не вступает не из трусости, а потому, что не хочет меч на своего друга и короля поднимать, как подлинный изменник поступил бы. А что сэр Гавейн на него дважды напал со многими своими родичами и сторонниками и победу одержать не смог – это не сэру Ланселоту, сэру Блиоберису и сэру Лионелю в укор, а сэру Гавейну и всему его роду не в честь и не в славу. И навеки опозоренной назову я даму, полюбившую сэра Гавейна, потому что в этих боях прятался он за спины своих людей как самый что ни на есть презренный и трус…
Звонко шлепнула пощечина. Бланшфлер схватилась за горящую щеку, но уже в следующее мгновение, опомнившись, вцепилась в головное покрывало леди Эдгивы.
И быть бы тут бою похлеще того, что разыгрался, когда королеву на костер повели, если бы не прогремевший в коридоре властный голос: «Довольно».
Девицы и дамы, подняв глаза, поспешили приветствовать леди Моргану. И не только из уважения – непочтительности сестра короля, вновь ставшая первой дамой двора после бегства осужденной королевы, не прощала никому.
- Все верно, леди Эдгива, - проговорила надменно и чуть насмешливо королева земли Гоор. – Сэр Ланселот и его соратники – подлые и трусливые рыцари, коварно изменившие государю, и вести лживые речи о том, будто это не так, - измена нашему королю. А вам, леди Бланшфлер, не помешает провести три дня в своей комнате на хлебе и воде, чтобы вспомнить, как подобает вести себя благородной даме при королевском дворе…
* * *
Леди Бланшфлер отпивает еще глоток воды, глядя на пламя свечи. Конечно, она ни на секунду не сожалеет ни о том, что ответила на любовь столь достойного рыцаря, как сэр Блиоберис Ганский, ни о том, что защитила его честь перед девицами и дамами Камелота. Но потом она вспоминает полный боли взгляд леди Эдгивы и почти сожалеет о вырвавшихся у нее словах.
* * *
Трепещут огоньки свечей, разгоняя ночную темноту. Леди Эдгива ворочается на ложе, не в силах заснуть. Уже третий день она почти ничего не ест на богатых королевских пирах – кусок не идет в горло. Конечно, она не жалеет о том, что осадила глупенькую фрейлину осужденной королевы. И все же… И все же первая любовь – великое благо, и в ней нет вины. Все же ей нелегко, этой девушке, ждущей выступления войск и грядущих вестей о битвах, ведь и сторонники, и противники короля признают, что если доведется сэру Гавейну встретиться с сэром Блиоберисом при свете дня, вряд ли тот выйдет живым из боя – а сэр Гавейн будет искать этой встречи. Так не слишком ли жестоко поступила леди Моргана с этой девочкой, всего лишь заступившейся за честь любимого? Нет, леди Эдгива не собирается просить прощения, и, если бы все повторилось, она поступила бы так вновь. И все же вот уже почти три дня она сожалеет о том, что все так вышло.
IV
Спускается ночь, стучится обтянутым бархатной перчаткой кулаком в несокрушимые ворота замка, черной смолой просачиваясь сквозь бойницы. В комнате на первом этаже надвратной башни горят в небольшой печурке дрова, бросая отсветы на уставленный тарелками и кружками стол со скамьями по бокам. Наверху слышатся голоса дежурящей у бойниц стражи. Стражник по имени Хью, что несет в эту ночь дежурство у подъемного моста, наливает, слушая приятное бульканье, вино из фляги в кружку и протягивает флягу товарищу:
- Будешь, Эткинс?
- Нет, - отвечает темноволосый парень.
- А я выпью, дежурство короче покажется, - светловолосый Хью неспешно отпивает несколько глотков и, увидев высокую фигуру в дверном проеме, поспешно ставит кружку на стол.
- Капитан…
- У нас всю ночь спокойно, капитан, - докладывает Эткинс. – У ворот никто не появлялся.
- Ясно. А вы, я вижу, винцом разжились.
читать дальше?- Ага, господин капитан, - Хью торопливо встает со скамьи, освобождая место поближе к огню, придвигает блюдо с жареными ребрышками и протягивает командиру флягу. – Королевский виночерпий угостил. Отменное винцо, сам наш славный король Артур, храни его Господь, на пирах такое пьет. Попробуйте.
Сам ежится внутренне – вино на посту капитан не жалует. В зимнюю ночь погреться тем, кто на стенах дежурит – это ладно. А вот сейчас хорошо если в зубы схлопочешь, а то ведь могут и палок всыпать поутру для пущей трезвости. Однако капитан берет флягу, осушает несколькими глотками почти наполовину, мрачно сует ее оторопевшему Хью и садится на скамью. Смотрит в огонь, уронив руки на колени, а потом говорит, будто позабыв, что он в комнате не один: - Неладно вышло.
Стражники переглядываются. В передрягу что ли командир попал? Оно и не удивительно – думал бы прежде чем говорить. И ведь, главное, прежде он об оркнейских принцах со всем возможным уважением отзывался, а вот как приказали королеву казнить, такое о сэре Гавейне сказанул, что только и оставалось оглядываться, как бы кто не услышал. Далеко ли до расправы, если рыцаря Круглого стола, королевского племянника назвать… кем – спьяну и не выговоришь, да и на трезвую голову не повторишь. Однако ж такими вещами интересоваться – себе дороже. Спросить разве о делах службы, раз уж кэп с подчиненными выпить решил.
- Капитан, - решается Эткинс. – Не слышно, что там знатные сеньоры о войне с сэром Ланселотом говорят?
- С севера сборщики налогов на днях вернулись, - добавляет Хью. – Ребята, что их сопровождали, говорят – на севере нынче неспокойно. Как думаете, капитан, придется нам драться?
- Бои будут, и, по всему, долгие, - бросает капитан. - Так что на тренировках не прохлаждайтесь, если в живых остаться хотите. – Отпивает еще глоток из фляги, с готовностью протянутой Хью, и внезапно добавляет: - Не стоило нам тогда, когда Ланселотовы и Гавейновы люди рубились, труса праздновать. Неладно вышло.
Хью и Эткинс переглядываются. Неладно, по их мнению, с самим капитаном, и уже не первый день. Что караулы по ночам стал чаще проверять – это ладно, подремать на посту он и раньше не давал. А вот этак с подчиненными на посту пить да о жизни беседовать… Да еще и такое сказал…
- Да вы что, кэп, - не выдерживает Эткинс. – Вы же сами говорили: за ее величеством и таким достойным рыцарем как сэр Ланселот шпионить, а потом свою тетю и королеву из мести на костер отправить – это дело, рыцаря недостойное. Вы же сами говорили – если сэр Ланселот и его соратники своей славы стоят, так они королеву спасут всенепременно, и это доброе дело будет. И коли королева самого храброго и достойного из рыцарей верной любовью полюбила, а он ей на то верностью отвечал, не по-божески и не по-человечески изменой это называть. Где это видано – глянул кто-то на портрет, так уж и люби его до гроба, вы же сами так говорили.
Капитан качает головой. Славный малый этот Эткинс. Боец не из лучших, но солдат исправный. Но это его «Вы же говорили…» Скажешь ему, что после полировки оружия воск доедать нужно – в рот, чего доброго, потащит, да еще и приговаривать будет: «Вы же сами так сказали, капитан».
- И правда, капитан, - поддерживает товарища Хью. – А если б зарубили вас там, а нами, может, кого-нибудь вроде Оксрата командовать поставили – лучше было бы что ли? Вы-то, может, Оксрата не застали, а дядюшка мой при нем пару месяцев в свое время служил, так рассказов потом хватало. Половину жалованья стражников себе удерживал, а потом в тавернах пропивал, не тем на том свете будь помянут, паскуда этакая! Или история была – рекрутировал он новобранцев в южных графствах, да девок там со своими прихвостнями и попортил, а чтобы ответ не держать, приказал за насилие повесить людей из своего отряда, кто ему глаза мозолил – «я, мол, за дисциплиной слежу». А вы говорите… Против сэра Ланселота и его родичей доблестные рыцари да знатные лорды не совладали – стало быть, и с вас спроса нет.
- Спрос с меня такой, что королевским племянникам вдвоем против троих сражаться пришлось. Не за то мне его величество жалованье платит.
Стражники молчаливо обмениваются взглядами, с трудом удерживаясь, чтобы не пожать плечами. Правду, видать, новобранцы говорят, что капитан Конмел фэйри отмеченный. Умрет, говорят, к весне, либо фэйри его к себе в холмы утащат. Жаль, если так, служить при нем хорошо было.
- Так его величество сам приказал…, - Эткинс, волнуясь, с трудом находит слова. - Он ведь сам ее величеству смерти не желал, и с сэром Ланселотом у них вражды не было…
- Верно, - запальчиво добавляет Хью. – Вражда с сэром Ланселотом у королевских племянников была – так они что ли нам жалованье платят? Что этот сэр Гавейн Оркнейский – деньгами нас одаривал? Или вам, капитан, доброго коня подарил? Они нас ниже своих лошадей с собаками ставят, а мы за них головами должны рисковать? Да будь моя воля, я бы ни тогда против Ланселота не дрался, ни сейчас бы в поход не пошел. Оркнейские лорды сами эту кашу заварили – сами бы пусть и расхлё…
Пошатнувшись от удара, хватается за край стола, медленно поводит головой, будто пытаясь избавиться от головокружения. Сквозь назойливый звон в голове доносятся слова.
- Хватит? – осведомляется капитан. – Или еще добавить? Ты, я гляжу, королевским советником себя возомнил, раз такие речи о рыцарях Круглого стола ведешь? «Будь твоя воля»… Копье свое дай!
Хью протягивает копье, капитан берет оружие, бросив взгляд на запястье подчиненного.
- На наручах дождевых червей разводить решил? Или болото в память о своей матушке-троллихе устроить? Эткинс! Показывай короткий меч.
Второй стражник медленно вынимает меч из ножен. Капитан мрачнеет еще сильнее.
- Завтра вечером у всех, кто нынче ночью на страже был, оружие и снаряжение проверю. У кого непорядок найду – лично в рыцари посвящу палкой по плечам и на деревянной кобылке скакать отправлю, чтоб коней в подарок от сэра Гавейна не ждали. Барсучьё криволапое! Кто за вас должен за оружием и снаряжением следить – сэр Гавейн с сэром Ланселотом?!
Эткинс отводит глаза.
- Кто вас сменяет на посту?
- Вульфрид и Меллегрил, капитан.
- Ясно. Флягу отдай.
Конмел с флягой вина скрывается в дверном проеме. Хью печально смотрит фляге вслед, прикасаясь к занемевшему, кажущемуся при прикосновении комком пряжи уху.
- «Болото решил устроить»… Ну запустил эту возню на пару дней, с кем не бывает. Уж и о рыцарях плохо не скажи. А сам-то…
- Начальство, - философски пожимает плечами Эткинс и глубокомысленно добавляет, - А говорили – «фэйри отмеченный, фэйри отмеченный». Трепло этот Войд, так ему и скажу поутру.
- А ведь он прав, - опускается Хью на скамью. – Неладно вышло. С сэром Ланселотом немирье, а если еще и на севере заваруха начнется – скольких людей не досчитаемся? А вот если б сэр Ланселот с сэром Гавейном былые обиды друг другу простили и вместе со своими соратниками под королевскими знаменами на севере дрались – я бы уверен был, что моя голова на плечах уцелеет. А так… сегодня жив, а завтра – кто знает.
- Нас с тобой они не послушают, мириться им или нет, - Эткинс вздыхает. – А мы сейчас живы - и ладно, а там видно будет.
Бросает взгляд на кружку и спрашивает: - Вино осталось?
- Есть пара глотков.
- Плесни мне немного, дежурство короче покажется.
* * *
Капитан Конмел стоит возле парапета внешней стены, вглядываясь в небо. Усиливается северный ветер, Утренняя звезда то мелькает в небе, то исчезает за рваными клочьями облаков. Сейчас бы закончить обход и отдохнуть до утра, вот только сна ни в одном глазу. И назойливые мысли лезут в голову который день. Неладно вышло, а почему – толком и не объяснишь. Конечно, король не желал любимой жене смерти, но и племянникам своим он смерти не желал. Конечно, любая смерть – для кого-то в радость, а для кого-то потеря, и лишиться друга, брата или любимой горько любому, будь он хоть крестьянин, хоть король или знатный лорд – а порой спасение одного человека несет смерть другому. Немного радости было бы королю, если бы его капитан нарушил в бою с людьми Ланселота королевский приказ – а дрались бы те трое насмерть, так что и гневаться из-за нарушения приказа было бы потом не на кого. Вот только немного радости и его величеству, и самому Конмелу и сейчас, когда он приказу подчинился. И хоть богини судеб, в которых верят в разных странах, наверняка немало посмеялись бы над мыслью, что, вмешавшись тогда в схватку, он смог бы что-то изменить, но порой капитан сожалеет, что не дрался тогда до последнего смертельного удара, которого, наверно, не пришлось бы долго ждать.
V
Спускается ночь, жрицей древних богов в черных одеждах входит в священную рощу, фимиамом воскуряет ароматы трав и ночных цветов, запахи сырой земли и болот, наполняет туманом глубокие чаши долин. В комнате леди Морганы пылают десятки свечей, и в их свете гладь золотого зеркала кажется озером из страны фей – глубоким и манящим. читать дальше?Женщина, что смотрит в глубины зеркала, кажется себе то ли человеком, то ли ожившим идолом – теплая матовость безупречной кожи, глаза-черные бриллианты, вздымающаяся высокая грудь под парчой пышных одеяний, огонь волос, струящихся по спине. Леди Моргана принимает из рук прислужницы полную вина золотую чашу и медленно подходит к распахнутому навстречу ночи окну. Лишь ночью, кажется ей, она живет в полную силу, лишь ночью произнесенные нараспев заклинания даруют ей истинную связь с природой, когда кровь, бегущая в ее жилах, становится единой с соками деревьев и трав, с водой рек и ручьев, с потоками ветра в небе. Авалонская жрица шепчет заклинание, ощущая, как новым оттенком вкуса вливаются в вино прохлада лунных лучей и свежесть ночного дождя, солоноватая горечь слез, пролитых во имя ее мести, и непередаваемый привкус крови друзей и врагов. Кровь рыцарей и смердов, язычников и христиан, кровь братцев Гавейна и кровь Акколона… Леди Моргана смакует изысканный напиток и сожалеет только об одном – что те, кто ненавистен ее сердцу, все еще живут на этом свете.
-
-
05.06.2015 в 21:01-
-
05.06.2015 в 21:03-
-
05.06.2015 в 21:54-
-
05.06.2015 в 22:14-
-
05.06.2015 в 22:22-
-
06.06.2015 в 00:48-
-
06.06.2015 в 00:57